«КРАСОТА. В центре лагеря стояла старая красивая сосна. Она называлась «ори­ен­тир №1», и ее выправка нежила эстетическое чувство вышестоящих на­чаль­ни­ков. Одно было плохо: песок вокруг нее представлял собой сборище нестроевых бугров и рыт­вин... После очередной раздачи внеочередных нарядов плоскость песка приобрела завидную горизонтальность, а подножие сосны оказалось окружено опрятным бу­гор­ком. Одно было плохо: из бугорка не по-уставному торчали корни штатской сосны... После внеочередного шмона на предмет обнаружения домашних продуктов бывшие их обладатели ликвидировали эти «подземные части растения» вплоть до ра­ду­ю­ще­го глаз единообразия. Одно было плохо: вид бугра являл теперь не свойственный Со­вет­ской Армии упадок боевого духа и даже, может быть, разложение... После сроч­но­го снятия с занятий роты курсантов ровный слой дерна надежно прикрыл бугор с об­рубками корней от доступа чужеродных влияний и атмосферной влаги. Одно ста­ло плохо: не перенеся стойко тягот и лишений, сосна засохла на военной службе... Ввиду данного нетипичного и чрезвычайного происшествия всего один выходной день дружно поработал личный состав сборов в качестве бульдозера – и на территории ла­геря воцарилась абсолютно гладкая красота.»

...Да, о красоте можно было говорить долго. А потом у них было еще множество тем.
Они, двое из четырехсот парней, именовавшихся курсантами, находились на во­ен­ных сборах, как и положено после окончания университета. Они вышли после отбоя на свою ежевечернюю прогулку, конечно, запрещенную уставом. Идея этих прогулок воз­никла в самом начале сборов: лучше поспать меньше, но иметь отдых от тягостной, матерной, по-армейски усыпляющей разум, гнусной бесконечности дня. Да и в па­лат­ке сразу не уснуть, поскольку остальные, лежа на нарах, тоже по-своему «раз­ря­жа­ют­ся»: бессмысленно, безадресно матерятся... А когда эти двое уходят, их провожают воз­гласами: «О-о, педики трахаться пошли!» Нет-нет, это шутка, не стоит обижаться. И ведь обижаться не опасно только тогда, когда ты сильнее...
А кроме того, в палатке и не поговоришь: именно в их отделении был парень, ко­то­ро­го уже на второй день разыскивал майор из 8-го отдела, утверждая, что это его со­сед и сын приятеля, и, тем не менее, перевирая его фамилию и не узнавая в лицо... А иметь возможность сказать что-нибудь неуставное и смешное здесь очень важно, – так легче выдержать все это.

«Саперными лопатками рыли трехметровую яму под флагшток. Однако вырыли слиш­ком глубокую. Малость присыпали. Однако оказалось многовато. Откопали. Однако, как оказалось, не на том месте. Засыпали. Откопали другую. Од­на­ко при­вез­ли более длинный флагшток. Посоветовали начальству отрезать лишнее автогеном. Отрезали. Ножовкой. Однако получили наряды вне очереди за дачу советов на­чаль­ству.»

...После первого же ужина, когда выблевывали вареные с кашей ржавые рыбные кон­сер­вы, определилось самое подходящее для их прогулок место – около мно­го­мест­ного, как аэролайнер, лагерного сортира на краю поляны. Во-первых, он на отшибе, 300 м от палаток, во-вторых, если их вдруг будут искать (а такое уже случалось), мож­но отговориться поносом. Правда, понос мог быть только от здешней пищи, а они ста­ра­лись поменьше ее есть, и обычно забирали из своей пайки только хлеб, кубик масла и чай с двумя кусочками сахара утром и вечером.

«На следующий день после принятия присяги был первый шмон. Все домашние про­дук­ты из вещмешков курсантов оказались в большой бочке для отходов, стоявшей на по­мосте за кухней. Вокруг бочки нерешительно и мрачно толпились курсанты. «Чтоб ты подавилась!» – выкрикнул вдруг самый нервный, у которого отобрали це­лую палку сырокопченой колбасы... И тут бока бочки выгнулись еще круче, она не­мно­го присела и с громким гулким кашлем исторгла из себя все содержимое наподобие вул­кана...»

...И вообще, не стоит драматизировать. Здесь им нужно пробыть всего три месяца. Де­вяносто дней... Сегодня заканчивается девятнадцатый. Осталось продержаться сов­сем немного, меньше даже, чем держалась Парижская Коммуна, шутят они. И условия, по сравнению с обычной армейской службой, прямо-таки льготные: в отделении, во всем лагере – все свои ребята, и ведь не 18-летние оболтусы, а новоиспеченные со­вет­ские интеллигенты. Правда, с каждым днем это становится все незаметнее. А о выс­шем образовании тех, кого назначили сержантами, вообще как-то сразу забылось. Но ведь всего 13 недель. 2160 часов...
Но эти двое вызывали в отделении раздражение своим нежеланием быть как все. Нет, конечно, они, как и все, поминутно чистили сапоги, строились, натирали бляху рем­ня, потели, матерились, расчесывали комариные укусы, пришивали пуговицы и под­воротнички, лезли без очереди на раздаче хлеба... Но было в них еще что-то... что-то чужое. А в экстремальных условиях раздражение может выглядеть как ненависть.
И вот сегодня это раздражение прорвалось – ко всеобщему удовлетворению, от ко­ман­дира отделения они получили наряд: в течение недели дежурить по палатке. В обя­занности дежурного, кроме прочего, номинально входило поливать дерн, уло­жен­ный вокруг палатки «для красоты», но обычно никто этого не делал: слишком далеко но­сить воду.
– Дерн поливать ежедневно!
– А если будет дождь? – это было смешно: очень жарко, пыльно, вокруг песок, – до­ждя хотели все, хотя бы для разнообразия, и поэтому все знали прогноз погоды: за­суш­ли­вое лето, дождя не будет.
– Что ж, тогда не надо.
...По дороге они разговаривали, кажется, об уроках Ивана Денисовича и о том, что во всей этой жизни нужно находить что-то смешное. И они старались:

«Каждое утро начиналось истошным криком дежурного офицера: "Сборы, подъ­ем!" За пару минут до этого включали радио – через репродуктор на столбе в цен­тре ла­геря. Однажды дежурный офицер оказался слишком пьян для того, чтобы объ­я­вить побудку. И тогда дикторша Всесоюзного радио сказала: "Московское время – 6 ча­сов. Сборы, подъем!"»

...Подойдя к кустарнику около сортира, они извлекли из-под хвои у корней сверток. Несколько украденных на кухне ломтей ржаного хлеба были тщательно упакованы в по­ли­э­ти­ле­но­вые пакеты, – курсанты часто мочились не только в сортире, но и вокруг.
Этот хлеб был – «угощение», потому что сегодня у одного из них день рождения... Второму утром случайно удалось попасть в сельмаг по соседству (был в числе кур­сан­тов, отвозивших в усадьбу начальника кухни пищевые отходы – для свиней). Потом взвод, как обычно, полдня занимался тактической подготовкой, рыли окопы, потели... Но он не трогал флягу, в которой, как каждый курсант, должен был носить себе воду. За­то теперь – торжественно протянул ее имениннику, поздравил. И они по очереди пи­ли теплый, отдающий пластмассой фляги, почти потерявший газировку лимонад... Это было прекрасно.
Потом они сказали: слава богу, еще один день прошел... Это тоже было смешно, по­то­му что чем-то похоже на молитву. Дурачась, они выбрали песочек, казавшийся в лун­ном свете чистым, и пали на колени (на коленях у евреев не положено, но ведь – шут­ка же...) Они воздели руки к висящей на сосновой ветке молодой луне. Слава богу. Бог, тебе слава. Слышишь нас, господи? И когда же ты, господи, отсюда нас вы­зво­лишь? Как евреев из Египта! Что-что? И доколе, спрашиваю, терпеть нам эти му­че­ния? И я тоже спрашиваю! Ну почему ты молчишь, Господи, почему? Ну сделай же для нас что-нибудь! А что бы ему для нас сделать?.. Пусть сделает, что может. Прошу те­бя, Господи!..
Но потом им стало неловко, они поднялись, отряхнулись, доели хлеб, болтая о де­воч­ках, обошли несколько раз вокруг сортира, справили нужду, отправились спать.
А каждую ночь следующей недели шел дождь.