иерусалим. пушкин

Приехала когдатошная любовница, еще добрачная (жена полушутя называла ее «пер­вой полуженой»; впрочем, и послебрачная). Приехала из Америки, в среду. Остановилась у бывших общих знакомых. Ему передали. Конечно, сразу идти не­у­доб­но, да и некогда: среда и четверг – рабочие дни. Пришел в пятницу утром, часов в 10.
Какая-то многокомнатная «олимовская» коммуналка в относительно фе­ше­не­бель­ном районе (в нефешенебельных нет таких многокомнатных квартир). Едва по­здо­ро­вал­ся; его провели к ней в комнату.
Она изменилась. Начать с того, что, уезжая, он оставлял ее замужней женщиной с ма­леньким ребенком, уже замотанной перестроечным бытом.
Теперь это, видимо, была независимая безмужняя деловая женщина. Не русская «шик­са», не совочная баба, а – американка. (Жена знала, что он пошел на встречу с ней, но ревновать ей даже не пришло в голову.)
Он, конечно, тоже изменился: не совочный инженер с инженерским достатком, нет, – израильский наемный работник в частной фирме, middle class, обладатель квар­ти­ры в Гило, автомобиля «Субару» и красавца колли.
Да, они обнялись, целовались... Разделись быстро: во-первых, в здешнем климате по­чти нечего снимать, во-вторых, не надо было стесняться. (Кстати, она по-новому не стеснялась чуть иксящих ног, – носила шорты-юбку «бермуды».)
Это не было Слияние как высшее проявление любви. Это не было Наслаждение. Это было – Обладание. Они обладали друг другом, потому что каждый из них хотел се­бе доказать, что он способен еще обладать этим партнером, что он еще сохранил при­вле­кательность для этого партнера. Так бывает только в первый раз – или после по­следнего, прощального.
А расстались они когда-то – достаточно легко, без драм. Оба поняли, что их от­но­ше­ния исчерпали себя. Он обиделся на нее, когда понял, что она сознательно ничего не рассказывает ему о своей работе в «ящике», опасаясь разгласить «служебную тай­ну». Она почти сразу вышла замуж – давний вариант, – уехала из Москвы, за­бе­ре­ме­не­ла, родила. Как она попала потом в Америку, чем там занималась, он не знал.
Они поехали в Ямин Моше, он с гордостью показывал ей этот район. Наступил ша­бат, в кафе они не попали, ели наспех купленную в закрывающейся лавке «Бамбу». Еще ходили по Иерусалиму... Она улетала в воскресенье, в 3 часа ночи.
Был вечер. Пить чай с приютившими ее знакомыми не хотелось. Можно было про­вес­ти ночь в ее комнате, но это не совсем удобно (в квартире два туалета и одна ван­ная на многих). А им уже за тридцать, ощутимее, чем раньше, необходимость не­ко­то­ро­го комфорта. Он проводил ее и поехал домой.
В субботу они опять гуляли. Старый город, Променад. Думали спуститься к Мерт­во­му морю, но не выбрались, не успели. В общем, ее, русскую, завораживали ас­со­ци­а­ции не так с еврейской Библией, как с булгаковским «Мастером». А эта экскурсия - «Бул­гаковский Иерусалим» - скучновата.
Он хотел отвезти ее в аэропорт, но потом они решили, что это очень поздно, у нее все равно был «тремп», вещей – один чемодан, а ему завтра на работу.
Они попрощались. Естественно, о будущем не говорили. Он уехал домой.
Утром он проснулся немного раньше будильника. Сел в кровати, уставился в окно. На днях наступила весна, сквозь занавеску просвечивало солнце. Занавеска была в уз­кую тканую полоску, и солнце тоже было – узкими синими полосками: поярче и по­блед­нее...
Снова встреча с юностью, подумал он. Неужели они происходят всю жизнь?
Однажды, проснувшись с таким настроением, Пушкин написал: «Мороз и солнце, день чудесный, а ты все дремлешь, друг прелестный...» У него, Пушкина, было пре­крас­ное, чуть грустное настроение, когда весь мир становится понятен и открыт тебе, а он, Пушкин, потратил это утро на отделку стихотворения, которое никоим образом не является полноценной заменой, ибо никакое стихотворение не в состоянии вме­стить все, что чувствовал его автор.
Но зато пушкинское стихотворение хотя бы помогает мне понять сейчас мою не­у­ни­каль­ность, подумал он.

 

1998(?)