|
▲
Приехала когдатошная любовница, еще добрачная (жена полушутя называла ее «первой полуженой»; впрочем, и послебрачная). Приехала из Америки, в среду. Остановилась у бывших общих знакомых. Ему передали. Конечно, сразу идти неудобно, да и некогда: среда и четверг – рабочие дни. Пришел в пятницу утром, часов в 10. Какая-то многокомнатная «олимовская» коммуналка в относительно фешенебельном районе (в нефешенебельных нет таких многокомнатных квартир). Едва поздоровался; его провели к ней в комнату. Она изменилась. Начать с того, что, уезжая, он оставлял ее замужней женщиной с маленьким ребенком, уже замотанной перестроечным бытом. Теперь это, видимо, была независимая безмужняя деловая женщина. Не русская «шикса», не совочная баба, а – американка. (Жена знала, что он пошел на встречу с ней, но ревновать ей даже не пришло в голову.) Он, конечно, тоже изменился: не совочный инженер с инженерским достатком, нет, – израильский наемный работник в частной фирме, middle class, обладатель квартиры в Гило, автомобиля «Субару» и красавца колли. Да, они обнялись, целовались... Разделись быстро: во-первых, в здешнем климате почти нечего снимать, во-вторых, не надо было стесняться. (Кстати, она по-новому не стеснялась чуть иксящих ног, – носила шорты-юбку «бермуды».) Это не было Слияние как высшее проявление любви. Это не было Наслаждение. Это было – Обладание. Они обладали друг другом, потому что каждый из них хотел себе доказать, что он способен еще обладать этим партнером, что он еще сохранил привлекательность для этого партнера. Так бывает только в первый раз – или после последнего, прощального. А расстались они когда-то – достаточно легко, без драм. Оба поняли, что их отношения исчерпали себя. Он обиделся на нее, когда понял, что она сознательно ничего не рассказывает ему о своей работе в «ящике», опасаясь разгласить «служебную тайну». Она почти сразу вышла замуж – давний вариант, – уехала из Москвы, забеременела, родила. Как она попала потом в Америку, чем там занималась, он не знал. Они поехали в Ямин Моше, он с гордостью показывал ей этот район. Наступил шабат, в кафе они не попали, ели наспех купленную в закрывающейся лавке «Бамбу». Еще ходили по Иерусалиму... Она улетала в воскресенье, в 3 часа ночи. Был вечер. Пить чай с приютившими ее знакомыми не хотелось. Можно было провести ночь в ее комнате, но это не совсем удобно (в квартире два туалета и одна ванная на многих). А им уже за тридцать, ощутимее, чем раньше, необходимость некоторого комфорта. Он проводил ее и поехал домой. В субботу они опять гуляли. Старый город, Променад. Думали спуститься к Мертвому морю, но не выбрались, не успели. В общем, ее, русскую, завораживали ассоциации не так с еврейской Библией, как с булгаковским «Мастером». А эта экскурсия - «Булгаковский Иерусалим» - скучновата. Он хотел отвезти ее в аэропорт, но потом они решили, что это очень поздно, у нее все равно был «тремп», вещей – один чемодан, а ему завтра на работу. Они попрощались. Естественно, о будущем не говорили. Он уехал домой. Утром он проснулся немного раньше будильника. Сел в кровати, уставился в окно. На днях наступила весна, сквозь занавеску просвечивало солнце. Занавеска была в узкую тканую полоску, и солнце тоже было – узкими синими полосками: поярче и побледнее... Снова встреча с юностью, подумал он. Неужели они происходят всю жизнь? Однажды, проснувшись с таким настроением, Пушкин написал: «Мороз и солнце, день чудесный, а ты все дремлешь, друг прелестный...» У него, Пушкина, было прекрасное, чуть грустное настроение, когда весь мир становится понятен и открыт тебе, а он, Пушкин, потратил это утро на отделку стихотворения, которое никоим образом не является полноценной заменой, ибо никакое стихотворение не в состоянии вместить все, что чувствовал его автор. Но зато пушкинское стихотворение хотя бы помогает мне понять сейчас мою неуникальность, подумал он.
1998(?)
|