Термин «реминисценция» давно принят в литературоведении, но содержание его точно не определено. Для этого следует исходить из значения латинского глагола "reminiscor", "reminisci", обозначающего возобновление в памяти посредством размышления, обдумывания того, что когда-то запечатлелось в ней. О таком значении глагола говорит Варрон (116-27 г. до н. э.) в сочинении «О латинском языке»: «"Reminisci" это значит, что то, что удержали ум и память, повторяется посредством размышления» (Reminisci, cum ea, quae tenuit mens ac memoria, cogitando repetuntur). Значение глагола "reminisi" дало возможность образовать от него в книжной латыни XV столетия неологизм "reminiscentia" для перевода греческого слова ἀνάμνησίς (анамнэсис), посредством которого Платон в диалоге «Менон» мыслил синтетическое знание: «то, что люди называют наукой» (ὃ δὴ μάθησιν καλοῦσιν ἄνθρωποι), и поэтому "reminiscentia" обозначает припоминание, являющееся не простым воспроизведением представлений в потоке механических ассоциаций, но связанное с логическою и творческою деятельностью ума и имеющее конструктивный характер.
Таким образом, реминисценциями следует назвать художественные образы, являющиеся творческими, конструктивными припоминаниями когда-то воспринятых писателем представлений. В этом смысле реминисценции отличаются от представлений, которые в процессе художественного творчества составляют результат широких обобщений жизненного опыта писателя и самому ему могут казаться созданными свободною игрою воображения. В технике литературного исследования назовем реминисценциями образы или их элементы, относящиеся к определенным фактам личного опыта писателя, связанные с его биографией, т. е. имеющие хронологическую, персональную или локальную датировку.
Например, образ тургеневского Базарова, конечно, целиком впитал в себя большой жизненный опыт писателя, не все в этом образе сам Тургенев мог бы отнести к тем или иным определенным фактам своего жизненного опыта, тогда как слова Базарова о Пушкине, будто у последнего на каждой странице встречаются восклицания: «На бой, на бой, за честь России!» — были персонально и локально датированы в сознании самого Тургенева: так говорил о Пушкине Тургеневу в Париже Николай Успенский, двоюродный брат Глеба Успенского. Отражение этого факта в общей концепции образа Базарова представляет реминисценцию.
В таком смысле «Мертвые души» густо насыщены реминисценциями, что было предметом отдельного очерка Бориса Скворцова под названием “Личные источники «Мертвых душ»” (Казань, 1917 г., 15 стр.), в котором автор собрал материал, добытый прежними исследователями, и внес свои соображения.
В настоящем очерке мы ограничиваемся изучением украинских реминисценций Гоголя в его поэме, следовательно, связанных с его детскими и юношескими наблюдениями.
Исследование может установить с большею или меньшею точностью не так много украинских реминисценций в «Мертвых душах», так как для этого слишком мало биографического материала, но, несмотря на общий северно-русский характер поэмы, все же можно утверждать, что в ней сильно сказались украинские впечатления Гоголя, еще детские и юношеские. Об этом выразительно говорит лирическое отступление в начале VI главы: «Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства...». Это отступление от повествования — в творческом процессе создания «Мертвых душ», собственно, не отступление, а эмоциональный сгусток тех переживаний, которые были связаны с воспоминаниями Гоголя о своем прошлом, об испытанных им впечатлениях жизни в родной Украине, оставивших следы в содержании всей поэмы, но не всегда доступных нашему непосредственному анализу. Отсюда искренность и доходчивость этого лирического места до читателя. Читательница, ближе всех знавшая автора, — его мать, — прочитав начало VI главы, по свидетельству С.Т.Аксакова, залилась горькими слезами1.
Насколько украинские, детские и юношеские, реминисценции владели Гоголем, видно на образах самого лирического отступления, имеющего согласно с общим колоритом 1-ой части «Мертвых душ» северно-русский характер.
Когда Гоголь из Васильевки ездил в Нежин и обратно, он мог проезжать три уездных города: Лубны, Пирятин и Прилуки2, коренные украинские города, отличавшиеся в его время от деревень только величиною. Наиболее картинною их чертою, делавшею непохожими на великорусские города, были белые, крытые соломою хаты, просторно стоявшие среди зелени огородов и садов. Но Гоголь в лирическом отступлении рисует иной городской пейзаж. Он говорит о «бревенчатой тесаной куче одноэтажных мещанских обывательских домиков», т. е. дает тип великорусского уездного города, и на его фоне мелькает у него великорусский купец «в сибирке на беговых дрожках». Эти образы были отнесены к впечатлениям детства и юности из круга более поздних наблюдений, согласно с общим заданием, поставленным себе Гоголем сделать «Мертвые души» великорусскими по содержанию, но примечательно то, что реминисценции юных лет сказались и среди преднамеренно заданных себе автором образов.
Не один раз мы встречаемся в «Мертвых душах» с отражением украинской природы.
Таково, например, место в IV главе, где он сравнивает ошеломленных покупками Чичикова губернских чиновников с состоянием школьника, проснувшегося от «гусара», то есть, бумажки, наполненной табаком, которую товарищи засунули ему, сонному, в нос:
Потянувши впросонках весь табак к себе со всем усердием спящего, он пробуждается, вскакивает, глядит, как дурак, выпучив глаза во все стороны, и не может понять, где он, что с ним было, и потом уже различает озаренные косвенным лучом солнца стены ... и глядящее в окно наступившее утро, с проснувшимся лесом, звучащим тысячами птичьих голосов, и с осветившеюся речкою, там и там пропадающею блещущими загогулинами между тонких тростников...
П.А.Кулиш верно сказал, что «картина эта рисует и школу, в которой Гоголь воспитывался, и ее местоположение»3.
В самом деле, комнаты южного фасада здания бывшей Гимназии высших наук летним утром освещаются косвенными лучами солнца, а прямо перед окнами, на небольшом расстоянии протекала заболоченная река Остер, которая во времена Гоголя сливалась с обширным болотом, лежавшим между усадьбою Гимназии и рекою, что и создавало «загогулины». К западному же фасаду здания примыкал, как и теперь, обширный парк в английском стиле, что и дало Гоголю возможность назвать его лесом. Это нежинские реминисценции.
Природу родной Васильевки Гоголь вспомнил в описании сада Плюшкина. Место действия первой части «Мертвых душ» — северная губерния, главный город которой «был не в глуши, а, напротив, недалеко от обеих столиц» (X гл.), представляет край непривлекательной природы:
Едва только ушел назад город, как уже пошли писать, по нашему обычаю, чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие, жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор.
Эта природа, чуждая эстетическим эмоциям Гоголя, не занимает в первой части «Мертвых душ» видного места. Он отметит в усадьбе Манилова пять-шесть берез с их «мелколистными, жиденькими вершинами», изобразит поле в имении Ноздрева, «которое во многих местах состояло из кочек», или скажет, что в деревне Собакевича «два леса, березовый и сосновый, как два крыла одно темнее, другое светлее, были у ней справа и слева», и проедет с Чичиковым мимо.
Поэтому картина плюшкинского «старого, обширного, тянувшегося позади дома сада, выходившего за село и потом пропадавшего в поле, заросшего и заглохшего», создает на этом общем фоне бледной природы такое же контрастное зрительное впечатление, как фосфорически-зеленый цвет на темном фоне картины Куинджи, изображающей украинскую ночь. Описание сада Плюшкина идет сейчас же после лирического воспоминания о «летах невозвратно мелькнувшего детства», и это объясняет ее характер. В ней отражены не северные «чушь» и «вздор», а цветистые краски украинской природы, где солнце превращает лист клена «в прозрачный и огненный, чудно сиявший в густой темноте»; где береза, на первых страницах произведения наделенная автором «мелколистною, жиденькою вершиною», теперь обладает «колоссальным стволом», который «круглится на воздухе, как правильная мраморная сверкающая колонна». Что в этом описании сказались детские реминисценции Гоголя, подтверждает комментарий к нему, данный преподавателем словесности Борзаковским в докладе, сделанном в 1909 г. в Историко-Филологическом Обществе при Новороссийском университете. Борзаковский сообщал, что он долго не мог реально представить, каким образом сад может пропадать в поле. Он понял значение слов Гоголя, когда увидел сад в Васильевке, который постепенно переходил в подлесок, затем в кустарник, все более редевший и, наконец, пропадавший в болоте.
Так пропадал и сад Плюшкина. Об этом, между прочим, говорит «седой чапыжник», изображаемый Гоголем в саду. В одной из записных книжек Гоголя есть заметка:
Чапыжник — мелкий, кривой, дрянной лес, кустами поросший от корней, объеденный скотом.4
В.И.Даль, близко к этому, объясняет «чапыжник» как частый кустарник. Именно, благодаря чапыжнику, сад мог пропадать наконец в поле.
К реминисценциям украинского порядка принадлежат упоминания степи в описании отъезда Чичикова из города.
И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим с постоялого двора с овсом в руке, пешеход в потертых лаптях...
Словом, все черты великорусской местности, и вдруг в описание врывается украинским мотив: «зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям». Далее, после лирического обращения: «Русь! Русь! вижу тебя...» — снова описание дороги, которому сообщается северный колорит: тут и «темные бревенчатые дома», и «озаренные деревянные крыши»; и опять вплетается украинский пейзаж:
Проснулся — и уж опять перед тобою поля и степи.
Особенно ярко сказалось происхождение этого образа из украинских реминисценций в черновой редакции «Мертвых душ», где Гоголь усиливает зрительное впечатление: «перед тобою поля и степь без конца во все стороны. Нигде, нигде ничего: все открыто»5.
Ясно, что это — не северные местности, по которым ездил Чичиков, а южные украинские, по которым ездил в детстве и юности сам Гоголь.
Еще более характерные для его творчества украинские реминисценции находим в бытовых подробностях «Мертвых душ».
Изображая дворик Коробочки, куда смотрело окно комнаты, в которой ночевал Чичиков, Гоголь пишет:
Свинья с семейством очутилась тут же; тут же, разгребая кучу сора, съела она мимоходом цыпленка и, не замечая этого, продолжала уписывать арбузные корки своим порядком.
Раз губерния, изображаемая Гоголем, находилась «недалеко от обеих столиц», то, очевидно, собственных арбузов в огородах у Коробочки не было, — она могла есть только привозные. Но при тогдашних транспортных средствах арбузы были редким товаром даже в столицах, и недаром Хлестаков, думая поразить воображение своих слушателей, начинает изображение великолепных петербургских балов именно с арбуза. В его неимоверно преувеличенной цене — в 700 рублей — была, однако, доля истины: арбузы были дорогим товаром. Но если их еще могли покупать более или менее обеспеченные жители столиц, то жившая в «порядочной глуши», как заметил Чичиков, мелкая великорусская помещица, конечно, арбузов не ела, потому что они к ней даже не попадали. К гоголевской же Коробочке арбузные корки попали со двора украинской усадьбы. В представлениях Гоголя, вынесенных из далекого детства, эти корки — такой непременный аксессуар деревенского двора, что он переносит их и на дворик мелкого великорусского поместья.
К реминисценциям юношеского периода жизни Гоголя относится мостовая в селе Плюшкина, т. е., опять в начале VI главы, вообще насыщенной воспоминаниями. Чичиков
не заметил, как въехал в середину обширного села, со множеством изб и улиц. Скоро, однакоже, дал заметить ему это препорядочный толчок, произведенный бревенчатою мостовою, пред которою городская каменная была ничто. Эти бревна, как фортепианные клавиши, подымались то вверх, то вниз, и необерегшийся ездок приобретал или шишку на затылок, или синее пятно на лоб, или же случалось своими собственными зубами откусить пребольно хвостик собственного же языка.
Источник этого юмористического описания — нежинские воспоминания Гоголя.
Главная улица Нежина, давно уже переименованная в Гоголевскую, на обывательском языке по традиции в течение всего XIX столетия именовалась Мостовой, потому что во времена Гоголя и гораздо позже по городу, на расстоянии четырех верст, тянулась бревенчатая мостовая, составлявшая такую его достопримечательность, что о ней говорят разные авторы.
Так, в официальном описании Нежина 1846 года сообщается:
Совершенный недостаток камня не дозволяет вымостить улицы этим материалом, и потому только три главные из них вымощены деревом ... Эта «мостовая», в особенности на почтовой дороге, подвергается очень скоро совершенной порче.6
Поэт-переводчик Н.В.Гербель, сам воспитанник Нежинского лицея, изображая поездку в Нежин в 1852 г., писал:
Уже застава далеко за мною, уже я несусь:
По живой мостовой,
Каковых не найдете на свете.7
В 1853 г. о нежинской мостовой сообщает неизвестный автор, называющий себя туристом. Говоря о том, что вид Нежина и характер жизни в нем заставляет путешественника подумать: «Какое богатое и прекрасное село — этот Нежин!», — автор иронически добавляет:
Впрочем, из уважения к городским достоинствам Нежина, надобно сказать, что в нем есть деревянная мостовая, от одной заставы до другой, через весь город, на пространстве четырех верст.8
По этой «живой» мостовой, каких не бывает на свете, Гоголь должен был ездить дважды в год, так как от нее отходила дорога на Полтаву. Естественно, что среди нежинских остряков, особенно среди молодежи, мостовая должна была представлять предмет шуток, и Гоголь воспользовался воспоминаниями о ней, чтобы вывести из задумчивости своего героя.
Из великорусского центра, находящегося недалеко от «обеих столиц», Гоголь направил Чичикова на юго-восток, в Нижнее Поволжье. Губерния, к которой принадлежат помещики второго тома «Мертвых душ», по замыслу Гоголя — Симбирская. Указание на это находим в черновой редакции речи генерал-губернатора: «Первою моею заботою по приезде в губернию будет заслужить доверенность благородного симбирского дворянства»9. В записных книжках Гоголя встречаем частые заметки, относящиеся к Симбирской губернии. Он даже составил «Травник симбирский».
К поездке Чичикова в юго-восточную часть Европейской России Гоголь деятельно готовился. В записной его книжке 1841-1842 гг. есть заметка: «Читать путешествия Лепехина, Палласа, Гмелина»10. Позаимствовавшись у проф. Шевырева «Путешествием по разным провинциям Российской Империи» Палласа, он читает его даже в бричке во время поездки с М.А.Максимовичем из Москвы на Украину и составляет из него целые тетради11. Отдельные места выписок из Палласа напоминают живописные картины природы, которыми начинается второй том «Мертвых душ». Горы известковато-глинистого свойства, меловые и гипсовые, изображенные Гоголем, упоминаются и в выписках из Палласа, относящихся к южному берегу Волги.
Несколько строк из Палласа, как например: «Река Сок еще невелика и течет кривизнами между смыкающимися горами по приятным долинам, обросшим березняком», создают у Гоголя яркую картину реки, которая «то, верная своим берегам, давала вместе с ними колена и повороты, то отлучалась прочь от луга затем, чтобы, извившись там в несколько извивов, блеснуть, как огонь, перед солнцем, скрыться в роще берез». Из Палласа же Гоголь заимствует южно-волжское название растения чилига, в картинном отношении ничего не дающее читателю, но нужное Гоголю, как couleur locale:
Дуб, ель, лесная груша, клен, вишняк и терновник, чилига и рябина, опутанная хмелем, то помогая друг другу в росте, то заглушая друг друга, карабкались по всей горе, от низу до верху.12
Так Гоголь стремился придать пейзажу второго тома юго-восточный характер.
Несмотря, однако, на новый край, далекий от Украины, и во втором томе мы встречаемся с украинскими реминисценциями, и первою является фамилия Тентетникова, помещика Тремалаханского13 уезда, написанная им через два ѣ (ять).
В записной книжке Гоголя, подаренной ему Жуковским, поставлены рядом три фамилии: «Поддончиков, Тентетников, Баранчиков». Сходные суффиксы дают основание полагать, что все эти фамилии относятся к одному лицу, но Гоголь делал между ними выбор. В самом деле, каждая из них может быть приложена к образу первого помещика из галлерей второго тома. С фамилией Поддончиков может соединяться та мысль, которая приходила в голову Лаврецкому в «Дворянском гнезде», когда он, как и Тентетников, возвратился в свое имение после многолетнего отсутствия: «Вот, когда я попал на самое дно реки». Подобно этому, Тентетников, осудивший себя, по словам его дяди, на невежество, находится как бы под дном жизни. Фамилия Баранчиков, хотя и произведена от ласкательной формы, говорит сама за себя и соответствует мысли Чичикова о Тентетникове: «Он совсем дурак».
Гоголь избрал третью фамилию, более замысловатую и приятную для слуха, но также характерную, вызвавшую статью Л.Васильева «Что значит фамилия Тентетников»14.
Затейливая фамилия «Тентетников», — говорит Васильев, — написанная к тому же через два «ѣ», невольно обращает внимание читателя, и у него рождается вопрос, откуда ее взял Гоголь, что она означает, и не выдумал ли ее попросту великий писатель. Однако, последнее предположение маловероятно: для чего Гоголю при таком обилии и разнообразии существующих фамилий придумывать еще новую и притом такую странную фамилию...
Васильев предполагает, что она происходит от украинского слова «тендітний» — нежный, тонкий, встречающегося в «Старосветских помещиках», причем «Т, вместо Д, точно так же, как и первое Ѣ, вместо Е, могло явиться по слоговой ассоциации еще в малорусском наречии; очень возможна здесь и неточность со стороны Гоголя».
Предположение Васильева о реальном существовании фамилии Тентетникова подтверждается. В «Черниговских губернских ведомостях», 1862 г., № 22, встречается в отчете о заседании Черниговского губернского по крестьянским делам присутствия фамилия Лясковские-Тендетниковы, принадлежавшая мелким помещикам Сосницкого уезда; второй слог в последней фамилии, действительно, написан через «ѣ».
Таким образом, Тентетников — украинская по происхождению, хотя и русифицированная, фамилия. В словаре украинских слов, приложенных к «Вечерам» и «Миргороду», первое значение, данное Гоголем слову Тендитный — слабосильный; вот та черта, которою в нравственном порядке он хотел характеризовать первого помещика второго тома.
Далее реминисценциею украинского происхождения является фамилия и в значительной мере образ Костанжогло. Относительно последнего существовало мнение об его надуманности и нереальности в условиях русской жизни 40-ых годов, и некоторое художественное оправдание образа видели только в его иностранной фамилии. Это распространенное мнение выражает, например, Н.А.Энгельгардт, говоря о типе дельца дореформенной эпохи: «Если Гоголь делал его каким-то грекосом, а Гончаров немцем, то здесь говорил инстинкт правдивости в великих художниках, в неожиданном ослеплении принимавших за живую личность картонную фигурку»15.
На самом деле, образ Костанжогло не менее реален, чем любой образ первого тома «Мертвых душ».
Прежде всего, надо указать, что Гоголь не случайно, не по прихоти художественной фантазии направил Чичикова на восток Европейской России, но под влиянием слагавшихся там условий, содействовавших предпринимательству и более быстрому обогащению, чем это возможно было в центре. — «На юге и востоке, — говорит историк русского земледелия, — число крепостных было ничтожно, по сравнению с крепостным центром. Сюда, на разработку девственных степей, на оборудование здесь свободного земледельческого хозяйства и направлялась волна нового предпринимательства, свободного от сословных пут и привилегий старого русского центра».
Чичиковы, естественно, потянулись туда, где было больше возможностей к обогащению. Те же причины привели в Симбирскую губернию и Костанжогло, эту, по выражению Чичикова, «загребистую лапу».
Реальность его для 40-ых годов доказывается сравнением того, что говорит Костанжогло, с мыслями, очень распространенными в русской журналистике этого периода.
Костанжогло нападает на фабрично-заводское предпринимательство помещиков, которое расстроило· их хозяйство «хуже француза», говорит о массе голодных работников, которых он устраивает на своих предприятиях. Относительно же последних заявляет, что их никто не заводил, но они «сами завелись» для сбыта накопившихся в большой мере излишков сельскохозяйственных продуктов и отбросов вроде рыбьей шелухи и, наконец, подводит под указываемые им факты идеологическую концепцию, до известной степени предвосхищающую теорию «власти земли» Глеба Успенского: «Это уж опытом веков доказано, что в земледельческом звании человек нравственней, чище, благородней, выше. Не говорю — не заниматься другим, но чтобы в основание легло хлебопашество — вот что. Фабрики заведутся сами собой, да заведутся законные фабрики, — того, что нужно здесь, под рукой, человеку на месте, а не эти всякие потребности, расслабившие теперешних людей. Не эти фабрики, что потом для поддержки и для сбыту, употребляют все гнусные меры, развращают, растлевают несчастный народ».
Все это как будто вычитано Костанжогло из современных журналов. Приведу два примера.
Вот статья П.Лялина «Неутешительные известия в свеклосахарном мире», в которой дается репортажная иллюстрация к словам Костанжогло: «Некоторые из нас, — пишет Лялин, — настроили фабрик, заводов, набрали акций на модные торговые обороты. Но что мы уделили для земледелия, для улучшения сельского хозяйства. Ни гроша. Теперь-το мы убедились, что плохо. Фабрики и заводы мы закрыли, хлеба нет, все наши фабричные произведения не имеют никакой ценности оттого, что все капиталы обращены на покупку хлеба. Мы распустили наших людей фабричных и ремесленных для того, чтобы они могли снискать себе насущный хлеб. Это горько»16.
Теория Костанжогло, требующая вырастания обрабатывающей промышленности из сельскохозяйственной жизни, также имеет место в журналистике. Такой взгляд, например, проводил в «Москвитянине» автор статьи «О мануфактурной промышленности России в отношениях ее к общей производительности и к быту низших классов народа». Он говорит:
Народ должен остаться в сельском быту, но в улучшенном, возрастающем состоянии, и продолжать заниматься, как теперь, в семейном кругу ремеслами, промыслами, торговлею и мануфактурною деятельностью, отнюдь не сосредотачивая сих действий, как в чужих краях, в столь часто развратном быту городском.17
Журнальные экономисты высказывали мысли, которые вырабатывали помещичьи круги. Поэтому Костанжогло с его хозяйственною практикой — не мечта Гоголя, не «картонная фигурка», а художественная реализация фактов, имевших место в действительной жизни.
Гоголь хотел его сделать реальным и, как отдельную личность, стремился художественно индивидуализировать его, и вот тут-то сказались украинские реминисценции Гоголя. Греческая фамилия помещика-предпринимателя и его внешний вид: смуглый цвет лица, жесткость черных волос, живое выражение глаз и вообще «отпечаток пылкого южного происхождения» — все это не было придумано Гоголем ad hoc, но отражало близкие ему воспоминания юности.
В «Географии Российской Империи» Зябловского, по которой учился сам Гоголь, сказано: «Нежин, при реке Остре, населенный греками город, который производит торг с иностранными землями, особливо с Турцией». Правда, украинцев и евреев в Нежине было несравненно больше, чем греков, но последние сделали город одним из важнейших торговых пунктов Украины в XVII и XVIII веках, использовав его удобное географическое положение, так как Нежин в XVII столетии находился на больших торговых дорогах из Украины в Москву и через Польшу в Западную Европу.
С какого именно времени греки, выходцы из Турции, начали селиться в Нежине, неизвестно, но, начиная со времени Богдана Хмельницкого, идет ряд гетманских универсалов, в которых нежинским грекам разрешалось «гандловати безмытно» (1659 г.), т. е. торговать беспошлинно, иметь собственный суд, «ведлуг звычаю их давнего купецкого»18 (1672 год), а в XVIII столетии следует несколько императорских указов, подтверждающих старые вольности нежинских греков19, причем ими стали пользоваться как политическими агентами. Так, в одном указе XVIII века говорится, чтобы нежинские греки в чужих государствах «под тем купецким делом, имея словесную науку, старались проведатися о всяких тамошних поведениях и ведомостях»20.
Несмотря на большие привилегии, все-таки, надо было иметь много предприимчивости, смелости и настойчивости, чтобы вести крупные торговые операции в таких малоорганизованных государствах, как Украина, Польша и Турция XVII-XVIII столетий, с их длинными дорогами, отсутствием охраны и хорошо организованными грабежами. Поэтому условия вырабатывали из нежинских греков людей твердых волею, настойчивых и закаленных в жизненной борьбе.
В Российской империи нежинские греки имели не только прочное экономическое положение, как крупные капиталисты, но обладали социальными привилегиями: «В порядке прочих граждан, — говорит один автор, — их можно причислить к дворянам»21. И, действительно, греки, оставлявшие коммерцию, входили в состав дворянства и на государственной службе достигали высоких ступеней22.
После присоединения к России Польши, черноморских степей, под названием Новороссии, и Крыма, Нежин оказался далеко от границ, его торговая роль кончилась, а вместе с тем потерялся смысл пребывания в нем греков, которые разъехались по крупным торговым центрам или оставили вовсе торговые дела, влившись в дворянство и в администрацию. В конце концов греки перевелись в Нежине, и в 1853 г. цитованный выше турист сообщал, что в нем «есть греческое училище, есть греческая церковь, есть даже несколько жителей с некоторыми оттенками греческой физиономии и с греческими фамилиями, но греков уже нет»23.
Однако, при Гоголе греки в Нежине представляли еще видную организацию, и студенты Гимназии высших наук, при ограниченности уездной жизни, интересовались ее делами, как свидетельствует письмо Гоголя к Г.И.Высоцкому:
В Нежине теперь беспрестанные движения между греками: шумят, спорят в магистрате, хотят нового образа правления, и прошедшую субботу мятежные сенаторы самовольно свергнули архонта Вафу, а на его место и в сенаторское достоинство возвели до того неизвестного Афендулю.24
О том же интересе говорят заглавия несохранившихся сатирических произведений Гоголя нежинского периода: «Освящение церкви на греческом кладбище»25 и «Выбор в греческий магистрат».
Вот откуда в творческих представлениях Гоголя происходил симбирский помещик Костанжогло, о котором он говорит:
Он был не совсем русский. Он сам не знал, откуда вышли его предки. Он не занимался своим родословием, находя, что это в строку нейдет и в хозяйстве вещь лишняя. Он думал, что он русский. Но он был нежинский грек. В напечатанных списках нежинских греков такой фамилии нет, но архивы нежинского магистрата полностью не опубликованы.26
Однозвучные фамилии в списках встречаются нередко: Катариогло, Папизогло, Ханджогло, Чербатжогло, и это звучание греческой фамилии Гоголь вынес, конечно, из нежинского периода жизни. В этом стиле образована фамилия Костанжогло, происходящая от имени Константин, которое по-новогречески произносится без первого «Н» — Костантинос27, откуда обиходное Коста, целиком перешедшее в русский язык со смягченною основой: Костя.
К украинским реминисценциям необходимо отнести также имя дочери генерала Бетрищева — Уленька.
Ее полное календарное имя — Иулиания, имеющее житейно-монашеский колорит, в обиходе неупотребительно. В великорусской среде оно звучит Ульяна, и с ним, говоря словами Пушкина, «неразрывно воспоминание старины или девичьей». Возникает вопрос, зачем понадобилось Гоголю давать героине такое имя? Невольно возникает представление об его случайности. Вероятно, это дало основание историческому романисту Г.П.Данилевскому сказать, что Гоголь назвал свою героиню по имени жены своего наиболее близкого друга А.С.Данилевского — Ульяны Григорьевны. Впрочем, Г.П.Данилевский ссылается, в этом случае, на неопределенные слухи28. В.И.Шенрок отвергает его сообщение29.
Если с великорусской точки зрения имя — Уленька может казаться необъяснимым в применении к генеральской дочери, то для украинского слуха и обихода оно звучит иначе и обладает иной популярностью: это одно из очень популярных фольклорных имен, встречающееся в бытовых и обрядовых песнях30. О распространенности имени говорит число уменьшительно-ласкательных форм, приведенных в словаре украинского языка Гринченко — Уля, Улечка, Улька, Улюня, Уляся. Наконец, сошлюсь на повесть П.А.Кулиша «Ульяна Терентьевна», в которой это имя носит величественная помещица, напоминающая екатерининские времена. То, что жена А.С.Данилевского носила имя Ульяны, лишний раз доказывает его бо́льшую распространенность в украинской, чем в русской культурной среде.
Наш анализ обнаруживает, конечно, очень небольшую часть украинских реминисценций в «Мертвых душах». Но и это, вместе с тем, что было сделано другими исследователями, в направлении раскрытия источников поэмы, непосредственно связанных с личностью и жизнью самого Гоголя, дает возможность утверждать, что в «Мертвых душах» мы имеем произведение, опирающееся на жизненный опыт писателя, на «изощренный в науке выпытывания взгляд» («Мертвые души», II). — “В них, — говорит Шенрок, — отражаются повсеместно впечатления самых разнообразных эпох жизни, начиная с самого раннего детства. Не говоря уже о некоторых воспроизведенных по личным воспоминаниям подробностях в изображаемых им картинах, несомненно, срисованных с натуры, перед нами при чтении «Мертвых душ» нередко восстает многое, пережитое и перечувствованное автором, по некоторым живым намекам и случайным обмолвкам”31. Среди этих воспоминаний обращают на себя внимание подробности нежинского периода жизни Гоголя, когда рос, крепнул и мужал его гений.
Писатели разных направлений (Розанов, Брюсов, Венгеров) пытались представить «Мертвые души» как произведение, чуждое реальных основ, как результат рефлексии, обобщение самоанализа, плод фантастики, но это отрицание тезиса о реализме «Мертвых душ» лишь приводит к тому синтезу, что в них мы видим такое высокохудожественное обобщение жизненного опыта, в котором исчезает все временное и местное, частное и случайное, и образы «Мертвых душ» достигают такой многосторонней значимости, что жизненная применяемость их приобретает необыкновенную широту. Блестящими примерами многосторонности и широкой применяемости образов «Мертвых душ» служит язык произведений В.И.Ленина, речь И.В.Сталина на историческом съезде по утверждению Конституции и, наконец, речь тов. Жданова, в которой клеветники заклеймены образом Собакевича.