Многие годы, начиная со школьной скамьи, нам внушали и внушили, что «Мёртвые души» Н.В. Гоголя это сатира, а под «мёртвыми душами» писатель подразумевал не только и не столько умерших крестьян — «ревизские души»
Многие годы, начиная со школьной скамьи, нам внушали и внушили, что «Мёртвые души» Н.В. Гоголя это сатира, а под «мёртвыми душами» писатель подразумевал не только и не столько умерших крестьян — «ревизские души», сколько изображённых им помещиков и чиновников. Такой взгляд на гоголевскую поэму почитался как бы истиной в последней инстанции и не подвергался никакому сомнению ни гоголеведами, ни академической наукой, не говоря уже о многочисленной учебной и научно-популярной литературе.
Однако ещё В.Г. Белинский в своё время предостерегал: «Нельзя ошибочнее смотреть на «Мёртвые души» и грубее понимать их, как видя в них сатиру». Тогда же С.П. Шевырев подчёркивал типичность гоголевских персонажей: «...Маниловых много и в столице... Коробочек пропасть по всей Москве... от взбаламошных Ноздрёвых также у нас тесно...». И никаких при этом аналогий с «мёртвыми».
Валериан Майков вообще отметил, что читатели поэмы увидели в её героях «бездну сил и страшную способность наслаждаться». А.В. Дружинин писал: «Гоголь любил Ноздрёва и Чичикова. Манилов и Собакевич имели место в сердце Гоголя именно потому, что гоголевское воззрение на людей отличалось могучею всесторонностью, равно охватывающей все стороны жизни...», что «герои творца «Мёртвых душ»... смелы... правдивы, они на своём месте и сами про то знают. Его Ноздрёвых, Маниловых и Плюшкиных никто не назовёт госпитальными фигурами, кисло взирающими на свет божий». И т.д.
О какой сатире, о каких «омертвевших душах владельцев живых и мёртвых крестьянских душ»1 может при этом идти речь? Но такие речи ведутся. И не одно десятилетие, став общим местом всех работ о «Мёртвых душах» — «поэме, слишком уж перенаселённой мёртвыми — как в прямом, так и в переносном смысле»2.
Сегодня фактически каждый, кто в той или иной мере касается гоголевской поэмы, настойчиво и последовательно, с завидным упорством, «укладывает» её содержание в прокрустово ложе антитезы: «”мёртвая” и живая душа», «мёртвые души — как умершие крепостные и как духовно омертвевшие помещики и чиновники», «покупка мёртвых душ и мертвенность как характерологический признак живущего»3.
Кто же стоял у истоков такой антитезы? Кто первым перенёс заглавие поэмы на её персонажей? — Александр Иванович Герцен. 29 июля 1842 года он запишет в своём дневнике: «...не ревизские — мёртвые души, а все эти Ноздрёвы, Маниловы и tutti quanti (решительно все — итальянск. — А.К.) — вот мёртвые души...». Дневник был опубликован и стал достоянием литературной общественности в 1875 году. Но уже в 1851 году в очерке «О развитии революционных идей в России», появившемся сначала в немецком журнале и затем вышедшем отдельной книгой во Франции, Герцен проводит мысль, что «вытащенные на белый свет» Гоголем «поместные дворяне» и есть, по замыслу писателя, подлинные «мёртвые души». Однако первое впечатление от гоголевской поэмы у Герцена было совершенно иным.
Прочитав «Мёртвые души», он, по горячим, как говорится, следам, пишет в своём дневнике 11 июня 1842 года: «Портреты его (Гоголя. — А.К.) удивительно хороши, жизнь сохранена во всей полноте; не типы отвлечённые, а добрые люди, которых каждый из нас видел сто раз». Не «мёртвые души», а «добрые люди», чья «жизнь сохранена (т.е. передана, изображена писателем. — А.К.) во всей полноте», которые встречаются буквально на каждом шагу: каждый их «видел сто раз».
Если посмотрим на гоголевских героев непредвзято, незашоренно, то увидим следующее.
Манилов по своей натуре, как замечает Гоголь, человек «обходительный и учтивый», а также приветливый, открытый, радушный, сама любезность, переходящая, правда, порою в приторность. Он верх интеллигентности: ни грубого слова не скажет, ни на дурные поступки не способен. Его до слёз трогают слова Чичикова о «гонениях» и «преследованиях», какие тот «претерпел», «соблюдая правду», «подавая руку и вдовице беспомощной, и сироте-горемыке».
Манилов мягок и либерален по отношению к своим крестьянам: «Когда приходил к нему мужик и, почёсывая рукою затылок, говорил: «Барин, позволь отлучиться на работу, подать заработать», — «Ступай», — говорил он...». Он хорошо обращается с учителем, состоявшим при его детях, и не прочь, как и многие родители в наше время, потешить своё самолюбие, показывая гостям, что знают и могут делать его дети. А его трогательно-нежное отношение к жене, отвечавшей ему взаимностью, чего, по правде говоря, так не хватает современным семьям.
Коробочка по всем работам о «Мёртвых душах» проходит исключительно как «дубинноголовая». Но так её называет не повествователь, а Чичиков. И его можно понять: окрылённый быстротой, с какой ему удалось провернуть своё «дельце» с Маниловым, он раздражён непонятливостью и неподатливостью Коробочки. В этом вопросе Гоголь берёт сторону Чичикова, входит в положение мошенника, столкнувшегося с неожиданным препятствием, и прямо осуждает её за то, что доводы Чичикова, «ясные как день», отскакивают от неё, «как резиновый мяч отскакивает от стены».
В чём же её «дубинноголовость»? Что не может с ходу понять «великодушие» Чичикова, освобождающего её от платы («подати») за умерших крестьян как за живых, да ещё берущего на себя все расходы по «купчей»? Это не «дубинноголовость», а естественная реакция продавца, которому предлагают продать то, что до того он не только не считал «товаром», но даже не подозревал о самой возможности существования такового.
Да, Коробочка не отличается сообразительностью, тугодумна, меркантильна, однако в человечности ей не откажешь. Она хорошая, заботливая хозяйка. Крестьянские избы в её деревушке, «по замечанию, сделанному Чичиковым, показывали довольство обитателей, ибо были поддерживаемы как следует: изветшавший тёс на крышах везде был заменён новым; ворота нигде не покосились, а в обращённых к нему крестьянских крытых сараях заметил он где стоявшую запасную почти новую телегу, а где и две». Коробочка выказывает неподдельное сочувствие беде, приключившейся с Чичиковым: «Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи!.. Да не нужно ли чем потереть спину?». Она внимательна и предупредительна. Не случайно Белинский отметил, что в главе, посвящённой Коробочке, Гоголь «осязательно воспроизводит целую сферу, целый мир жизни во всей его полноте (выделено мной. — А.К.)».
На Собакевича, его внешность и вкусы, Гоголь (заслужив в том справедливый упрёк со стороны Белинского) также глядит глазами Чичикова, соглашаясь не только с его утверждением: «...медведь! Совершенный медведь!», — но дополняя и подкрепляя его своими комментариями: «Известно, что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила... но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не оскобливши, пустила на свет, сказавши: «Живёт!» Такой же самый крепкий на диво стаченный образ был у Собакевича...».
Однако внешность внешностью, вкусы вкусами, а вот заботой о своих крестьянах Собакевич ничуть не уступает, если не превосходит, Коробочку, прекрасно сознавая, что его благополучие во многом зависит от их благополучия, от того, как им живётся, как устроен их быт, где на первом месте, говоря современным языком, их жилищные условия. «Деревенские избы мужиков, — заметил Чичиков, — ...срублены были на диво: не было кирчёных (т.е. из гладко отёсанных брёвен. — А.К.) стен, резных узоров и прочих затей, но всё было пригнано плотно и как следует... всё, на что ни глядел он, было упористо, без пошатки...». А как уважительно, не без гордости, что у него были такие «мастеровитые» люди, Собакевич говорит о своих, уже умерших, работниках — каретнике, плотнике, печнике, сапожнике...
Мобилен, подвижен, душа на распашку Ноздрёв. Он принадлежал, по словам Гоголя, к людям, что «называются разбитными малыми, слывут ещё в детстве и в школе за хороших товарищей и при всём том бывают весьма больно поколачиваемы... Они всегда говоруны, кутилы, лихачи, народ видный». Ноздрёв врун, хвастун, сплетник, не чистый на руку картёжник, нацелен на скандалы, имеет «страстишку нагадить ближнему», и всё это происходит «просто от какой-то неугомонной юркости и бойкости характера». Вместе с тем он незлобив и незлопамятен и «через несколько времени уже встречался опять с теми приятелями, которые его тузили, и встречался как ни в чём не бывало...».
Есть у Манилова, Коробочки, Собакевича и Ноздрёва и одна общая черта: гостеприимство и хлебосольство.
Даже у Плюшкина душа не столько «омертвевшая», сколько «очерствевшая». Ему доступна радость, пусть минутная, но тем не менее радость. При воспоминании о товарище детства, с которым «вместе по заборам лазили», на его лице заскользил «тёплый луч». Ему не чуждо чувство благодарности. В знак признательности Чичикову, что тот берётся «принять издержки по купчей на свой счёт», Плюшкин готов напоить гостя «дорогим напитком» — чаем с сахаром, цена на который «поднялась немилосердная», а также оставить ему после смерти, «в духовной», карманные часы, да «не какие-нибудь томпаковые (латунные. — А.К.) или бронзовые», а «хорошие серебряные», хотя и «немножечко поиспорченные», чтобы вспоминал о нём Чичиков.
Что же касается самого Чичикова, то со своей неунывающей натурой, неустанной деятельностью, предпринимательской изобретательностью он в поэме вообще «живее всех живых».
И всё-таки была одна сторона жизни, одна её составляющая, относительно которой души гоголевских персонажей были действительно «мертвы» — это общественные интересы. Где у гоголевских героев «интересы общие, живые?», — вопрошал Герцен, расставаясь с первым впечатлением от поэмы, когда общественный деятель взял в нём верх над просто читателем. Тогда же к «важным недостаткам» поэмы относит это и П.А. Плетнёв. «В ней, — пишет он, — нет того, что мы ещё не встречаем в нашей жизни — серьёзного общественного интереса». Но вправе ли упрекать писателя, что в его произведении нет того, чего ещё нельзя встретить в жизни?
Почувствовав всю несправедливость подобного упрёка, Плетнёв тут же замечает, что сам по себе отмеченный им «недостаток» поэмы «нисколько не говорит против Гоголя», в том нет никакой его вины, виновато общество, лишённое «серьёзных общественных интересов». Гоголь лишь «возвратил обществу то, чего оно могло ему дать».
Да, души героев гоголевской поэмы «мертвы», но не ко всем общественным интересам, а лишь к общественно-политическим. И только потому, что таковых в жизни нашего общества тогда вообще не было. А жило оно исключительно интересами общественно-бытовыми. Общественно-бытовая жизнь в «губернском городе NN» била ключом. Балы, обеды с карточными играми и обильным застольем поочерёдно устраивались «городскими сановниками»: губернатором, вице-губернатором, полицмейстером, председателем палаты, откупщиком, городским главою. С этой точки зрения у помещиков и чиновников гоголевской поэмы души даже очень живые, и «мёртвых душ» в герценовском понимании среди них нет и не могло быть по причине отсутствия тогда у нас их источника — общественно-политической жизни с её особыми, специфическими интересами.
Для Герцена, нацеленного на радикальное, революционное преобразование России, всё, что тому не способствовало, не говоря уже, противодействовало, являлось вредным, антижизненным, «мёртвым». Поначалу он попадает под обаяние гоголевской поэмы, что сразу же получает отражение в его дневнике, и находится под впечатлением от изображённых там «добрых людей» почти в течение месяца. Но вот он начинает сознавать всю губительность для дела преобразования России политической инертности, полнейшего равнодушия к происходящему на просторах страны, общественно-политической «мертвенности». Изображённые Гоголем помещики и чиновники, показавшиеся ему при первом знакомстве «добрыми людьми», в свете разворачивающейся борьбы за будущее России предстали на то не только не способными, но даже вредными, ко всему «серьёзно-общественному» равнодушными, безучастными, в полном смысле «мёртвыми душами».
Постепенно всю ненависть к «России дворянчиков», схоронившихся «в деревенской глуши», «вдали от дорог и больших городов», Герцен переносит на персонажей «Мёртвых душ». В его сознании они теряют свои конкретные очертания, сливаясь в один неприглядный образ «племени» крепостников-помещиков, где не могло быть никаких «добрых людей», а были только «пьяницы и обжоры, угодливые невольники власти и безжалостные тираны своих рабов, пьющие жизнь и кровь народа»4, с которыми он и вёл непримиримую, бескомпромиссную борьбу.
Однако поэма Гоголя не давала никакого повода, даже малейшего намёка для такого рода обобщений, таких помещиков там просто не было, что явно не устраивало Герцена, считавшего крепостничество главной тогда у нас бедой. И в очерке «О развитии революционных идей в России» он «дополнил» содержание поэмы такими картинами помещичьего быта, которые должны были подтвердить правоту и оправданность прямого переноса её заглавия на персонажей, делая вводимый им в оборот обобщённый образ «мёртвых душ» осязаемым, наглядным, впечатляющим и запоминающимся, отражавшим суровые реалии российской действительности тех лет.
С отменой крепостного права образы «мёртвых душ» — помещиков, «пьющих жизнь и кровь народа», потеряли для Герцена всякий смысл. К ним, да и к самой поэме Гоголя, Герцен с тех пор ни разу не возвращался.
Сколько же ещё можно смотреть на «Мёртвые души» глазами Герцена-революционера? Давайте поверим первому его впечатлению от чтения поэмы, прислушаемся не только к Белинскому, предостерегавшему от взгляда на «Мёртвые души» как на сатиру, но и к Плетнёву, заметившему: у Гоголя «никто не смешон, потому что в жизни и действиях каждого есть истина, убеждающая читателя»5. И постараемся понять эту истину, поэзию их жизни, жизни «в деревенской глуши», вдали «от дорог и больших городов» и общественно-политических интересов6...